Новости
Интервью

Артем Косоруков: «У политолога всегда сложный путь. И к каким годам политолог-студент станет Политологом — каждому молодому исследователю только предстоит узнать»

В своем интервью для НОП Артем Косоруков, кандидат политических наук, эксперт в области государственного управления, мировой и российской политики, рассказывает о том, какие сложности существуют с определением предмета и оптимального набора методов на своевременном этапе развития политической науки, какими качествами должен обладать политолог-исследователь при сборе эмпирических данных, а также какие трудности и возможности откроются перед российским научным сообществом после отхода от Болонской системы.

— Первый блок вопросов, который бы хотелось с вами обсудить, касается профессионального трека вашего саморазвития и того, почему вы решили пойти в науку. Как мы знаем, вы окончили политологическое отделение философского факультета. Потом вы пошли работать на факультет политологии и только после этого решили устроиться на работу на факультет государственного управления. Почему именно политология вызвала у вас такой интерес, который и определил профессиональную траекторию развития?

Так сложилось, что непосредственно перед поступлением в университет, у меня уже был интерес к политической истории России и политике в целом. Наверное, этот интерес был спровоцирован эмоциональной атмосферой, которая сопровождала семейные политические разговоры. У меня есть и политологи, и философы среди близких родственников, к примеру, сестра работает профессиональным философом. Если говорить о бабушке и дедушке, то они занимались научным коммунизмом — наукой, предшествующей современной политологии, но изучающей политическую науку под «брендом» коммунизма. Поэтому неудивительно, что уже с 11 класса школы я планировал поступать на специальность «политология».

Почему политология? С одной стороны, это интересная дисциплина, а с другой — она изучалась на родном философском факультете, на котором долго существовало отделение политологии в составе четырех кафедр. В общем и целом поступление прошло успешно, а дальше интерес только усиливался и привел в аспирантуру. Достаточно продуктивно шло изучение теории международных отношений. Дальше последовали защита диссертации, преподавательская работа, экспертно-аналитическая деятельность и трудоустройство на факультете государственного управления, где давно сложилась сильная школа в составе двух политологических кафедр.

Не вдаваясь в подробности, скажу, что на любой факультет Московского университета достаточно сложно трудоустроиться. Все-таки конкурс, много желающих, но факультет государственного управления откликнулся на мои профессиональные устремления, которые я озвучивал еще в ходе обучения в аспирантуре факультета политологии. Очень конструктивную роль сыграл декан факультета политологии профессор Андрей Юрьевич Шутов. Он поддержал меня в трудную минуту профессионального выбора, за это я хочу выразить ему огромную профессиональную благодарность. И далее я уже целых 10 лет с удовольствием тружусь на факультете государственного управления под руководством профессора Александра Ивановича Соловьева.

Но опять же, политология разная. Есть преподавательская составляющая, есть экспертно-аналитическая, есть сугубо научная, грантовая, а есть экспертно-публицистическая, связанная с комментированием текущих событий для СМИ. Всем этим я постоянно занимаюсь, и это поддерживает интерес к политологии, которая по-прежнему остается одной из наиболее интересных наук, несмотря на наличие других важных смежных дисциплин, таких как история, экономика, философия и юриспруденция. Кстати, научное творчество — это еще один базовый вектор, как и студенческие сообщества. Это притягивает сотрудников, которые приходят работать на факультет именно по призванию.

— Как уже было сказано, вы несколько раз переходили с одного факультета на другой. Это было связано с внешними факторами или с вашим личным стремлением попробовать себя в чем-то новом?

Внешние факторы имели место быть, но, безусловно, мне хотелось пробовать себя в чем-то новом. Дело в том, что обучение на философском факультете формирует самое главное — умение и желание учиться новому. Тем не менее все 5 лет на философском факультете, несмотря на то что я учился на отделении политологии, у нас в каждом семестре были философские дисциплины по полной программе. Мне это нравилось, но политология представляла базовый интерес. Надо сказать, что в 2008 году, когда я поступал в аспирантуру, со мной связался на тот момент замдекана по учебной работе доцент Чихарев Иван Александрович, проинформировал о том, что открывается новый факультет. И, разумеется, абсолютное большинство студентов и аспирантов перешли со своими наставниками на новый факультет. По окончании аспирантуры, отработав год после защиты диссертации, вопрос встал о том, где мои навыки могут быть востребованы. И, действительно, готовность включить меня в штат и погрузить в учебную жизнь обнаружились на факультете государственного управления. Было и собеседование, и рекомендации.

Говоря о переходе с факультета на факультет, хочу отметить, что Московский университет постоянно развивается, возникают новые факультеты и кафедры, и если бы не было никаких изменений, то я возможно мог бы остаться после аспирантуры работать на философском факультете. Самое главное — я сейчас работаю в Московском университете. Это желанное место работы. Факультеты и кафедры — это очень важно, но университет в целом — это наше историческое достояние. Заметьте, все мои коллеги с кафедр, образовательных программ и диссертационных советов работают вместе, в одном университетском сообществе. К тому же нужно заметить, что ректор Московского университета не раз повторял, что факультеты не конкурируют между собой, а конкурируют за качество образования и науки. Мы все — «соработники», развиваем университет и двигаем его вперед. И это очень хорошо, что есть много факультетов и много возможностей приложить свои усилия. Я вижу, как развиваются факультет политологии, философский факультет, факультет государственного управления. Вижу, что чем больше людей, чем больше кафедр, тем лучше и междисциплинарный продукт. Это и научные работы, и выпущенные студенты, подготовленные и обученные работать в самых разных областях.

— Является ли наука для вас основной сферой деятельности? Или вы пытаетесь реализовывать себя в других сферах деятельности? Например, в аналитических подразделениях внешних организаций? Или все-таки наука — это то, чем вы горите и занимаетесь на постоянной основе?

Мне ближе второй вариант. Занимаюсь наукой на постоянной основе. Это образ жизни. И это вызывает наибольший интерес. Но это не отменяет того факта, что можно иногда поработать и по грантам, и на договорной основе, например, когда научные фонды, органы государственной власти или государственные компании приглашают команды экспертов для аналитической работы по тому или иному проекту. В них вполне можно принимать участие, чем я время от времени и занимаюсь.

— Помимо должности старшего преподавателя кафедры, вы занимаете должность заместителя руководителя отдела практики факультета государственного управления. Как вам удается сочетать преподавательскую и административную нагрузку? Возникают ли при этом какие-то сложности?

По сравнению с загруженностью моих старших коллег, моя дуалистическая работа преподавателем и администратором не кажется такой уж запредельной. Административная работа в основном очная, хотя в период пандемии усилилась необходимость пользоваться дистанционными каналами общениями (почтой, мессенджерами и так далее). Тем не менее мне удается совмещать. Хотя, не раскрою никакого секрета, для многих исследователей, работающих в Московском университете, научная работа является частью их жизни. Иными словами, человек, который не выбирает административную работу как продолжение своего профессионального, жизненного интереса, не сможет совмещать. Тогда бы возникло какое-то противоречие. Так, в течение дня человек успевал бы выполнять только административную работу, но не успевал бы заниматься наукой. Привычка заниматься наукой в свободное от административной нагрузки время у многих преподавателей идет еще со студенческих лет. Заканчиваем в офисе на факультете очную работу, приходим домой, а там чтение литературы, написание статей, глав монографий... Это интересно, на это мы с удовольствием тратим время, хотя это время можно было бы тратить на что-то другое. Поэтому совмещать удается, но такой график подходит не всем людям.

— Сейчас мы перейдем к исследовательскому блоку вопросов, в котором мы поговорим о ваших научных публикациях и научных интересах. Недавно Президент Российской Федерации выразил сомнение, что политологию можно классифицировать как науку, потому что сложно найти метод исследования, присущий только этой области знаний. Согласны ли вы с такой точкой зрения? И чтобы вы могли назвать предметом политологии, если он, конечно, существует?

Он, разумеется, существует. Здесь, наверное, высказывание Владимира Владимировича нуждается в какой-то объяснительной модели. Действительно, многие управленцы и практики задаются вопросом, что является предметом и методом политологии, социологии, философии и других наук.

Однако поиск ответа на вопрос о предмете и методах политической науки отражает в себе всю историю политической мысли последних 3-4 тысяч лет, когда формировались основы государства, жили мыслители, изучавшие пространство явной и латентной конкуренции за власть, формулировавшие на свой лад предмет и метод прото-политической науки, несмотря на то, что им приходилось заимствовать методологию других наук. Наблюдение, интервью, регрессионный анализ — все это пришло к нам из других наук. Но я не вижу в этом никаких проблем, потому что они хорошо работают и в политической науке.

И еще важный момент, традиция изучения политики в России насчитывает не 30 лет, а гораздо больше. Хотелось бы отметить, что еще в 1976 году была создана кафедра научного коммунизма на философском факультете МГУ. С 1976 года можно вести отчет научного изучения идеологии, которая была в Советском Союзе. В Московском университете еще в 1755 году одной из первых десяти кафедр была кафедра политики. Традиция большая и мы ее продолжатели. Поэтому говорить, что у политической науки нет предмета — это непредметно.

Да и Президент Российской Федерации сказал по-другому. Он задавал риторический вопрос. Мой курс в процессе обучения на философском факультете на протяжении всех 5 лет исследовал доказательства того, что философия — это наука. При этом кто хотел их услышать, тот услышал. Критерии истинности естественнонаучного знания не всегда подходят к политическим наукам. Не всегда здесь количественный метод дает валидный и надежный результат. Экспертное политологическое знание, которое вырабатывается и порой передается от поколения к поколению, имеет даже большую ценность, чем количественно выраженные результаты исследования.

К тому же политология — это греческий термин. Логос — смысл или суждение, и полития — политическая организация общества, система управления публичными процессами в пространстве власти. И как бы мы эту дисциплину не называли, в ней существует насущная потребность. Слишком много вызовов и угроз, на них нужно реагировать. Для этого нужен инструментарий, изобретенный не в одночасье, а имеющий устойчивую традицию. Те же самые цветные революции и возможность противостоять им, технологиям насильственного и ненасильственного сопротивления, требует изучения, того, что обкатано, что работает, а что не работает, и прогнозирования того, откуда будет нанесен удар завтра. Нужна какая-то научная сорганизованность. То есть, разгонять что-либо — это уже пройденный сценарий. Политологию нужно сохранять и развивать.

— Какими качествами и компетенциями, на ваш взгляд, должен обладать каждый политолог при проведении исследований?

Политолог должен быть честным перед самим собой и коллегами. То есть не подгонять результаты под теорию, а формулировать теорию на основе эмпирических результатов. Но также последовательным. Любой метод предполагает последовательность и соблюдение его алгоритмов и условий. Смелым. Результаты, которые получают политологи, могут противоречить позиции власти. Поэтому нужна смелость, чтобы противоречить этой позиции и высказывать научную истину. Для этого необходима как научная, так и гражданская смелость. Политолог не может быть до конца объективным. Хотя к этому нужно стремиться. В ядре политолога сидит гражданин, у которого есть свои нравственно-политические ценности и идеалы. В этом и состоит научная справедливость: все политологи, добиваясь определенных результатов, формируют комплексную авторскую картину бытия для того, чтобы аудитория могла проанализировать, что им ближе, какой исследователь, какая идеологическая/исследовательская традиция, и выбрать для себя что-то подходящее.

— Существует ли у вас какая-то особая методика или подход для того, чтобы проводить исследования подобного рода? Или же все зависит от каждого конкретного кейса?

Скорее всего, да. Зависит от каждого конкретного кейса. Исследуя, например, эффективность мобилизации уличных протестов через телеграм-каналы на Украине, в Белоруссии, в Гонконге и в России, я столкнулся с тем, что понадобилось использовать определенный метод — корреляционный анализ на базе Телеграм-аналитикс. При помощи графиков и визуализации данных можно было отследить и сопоставить данные. В ряде исследований, оценивая открытость федеральных органов исполнительной власти в России, приходилось пользоваться корреляционным анализом, оценивая открытость ФОИВ по разным индексам и сопоставлять какой из показателей каждого индекса ближе или дальше от искомого показателя открытости.

Метод, о котором нам никогда нельзя забывать, — это экспертный метод. Ведь мы пропускаем сквозь себя огромные объемы информации и данные многочисленных исследований. И здесь нужно отметить, что далеко не все эксперты-политологи занимаются анализом текущей политической повестки и политических процессов в целом. Все те, кто изучает, например, историю политических учений, не пользуются количественными методами, но являются экспертами. Здесь экспертность заключается в понимании мысли автора, прочувствовании эпохи. Методы нужно использовать грамотно, ориентируясь на конкретную исследовательскую задачу. Но не нужно ограничивать себя рамками существующих методов, ведь методология — это только набор инструментов, который можно и нужно дополнять в зависимости от наших потребностей и научного таланта.

— Ваши размышления натолкнули на недавнее воспоминание: проводился съезд молодых политологов, буквально в конце мая этого года и поднимался вопрос о том: «А какой традицией методологии обладает отечественная политическая наука?» Мы пришли к выводу, что с количественными выводами в России дела обстоят не очень хорошо. На ваш взгляд, это правда, или есть какие-то внешние барьеры, которые не позволяют использовать количественные методы в России так же активно, как это делают на базе многих университетов «Лиги плюща» и так далее?

Я как-то интересовался этим вопросом и даже пытался проанализировать массив публикаций ведущих российских политологических журналов за 2021 год с помощью сайта РИНЦ. В лучшем случае каждая четвертая публикация ссылается на определенный массив данных. Мне кажется, что фактически любое исследование должно подвергаться критическому анализу. Так, следует просто задавать каждому автору вопрос: «Какими данными или источниками вы пользовались?» Очень часто источником является сознание самого исследователя, его опыт. Это неправильно. Все-таки процент исследования, где есть ссылка на данные, должен быть существенно выше. Может быть, больше половины, а может быть 2/3. Дело в том, что исследователь зависит от своих идеологических пристрастий, взглядов, от используемых методов. А методы зависят от данных. Если данных нет, проводить исследование невозможно или малорезультативно.

Потому редкое использование политологами-исследователями количественных методов в научной работе, их излишняя методологическая традиционность, приводит к тому, что публикуются умозрительные и идеационные научные работы, где позиция исследователя предопределена его взглядами и созерцательным опытом. Кто-то увлекается цивилизационным подходом, кто-то придерживается марксисткой школы. Кто-то выступает за плюралистическое исследование политики, кто-то придерживается либеральных, консервативных или даже национальных позиций. Все это наводит на мысль, что не хватает того, что могло бы сблизить многих политологов — массива точных данных. Любое исследование можно подвергнуть критическому анализу, если «докопаться» до данных.

— Одним из ваших основных научных интересов является цифровизация в сфере политики и государственного управления. Как бы вы в целом могли оценить усиление роли медиа в сфере политики? Это больше положительное влияние, или же усиление СМИ несет в себе угрозу?

СМИ — механизм распространения информации, это механизм пропаганды и агитации. С другой стороны, это маркетинговый механизм распространения массовой информации, продажи политического продукта для аудитории, например, в ходе избирательной компании. Я думаю вопрос касается не медиа, вопрос касается того, в какой социально-политической структуре общества данные медиа используются. Еще Юрген Хабермас писал о «феодализации публичной сферы». Феодализация была связана с монополизацией крупным капиталом радио и телевидения как средств массовой информации на протяжении всего XX века. То есть собственники крупнейших СМИ при поддержке власти контролировали и монополизировали публичную сферу, в которой они как «феодалы» решали как говорить, о чем говорить, когда, какой целевой аудитории и по какому каналу. Такая линейная модель с запрограммированным эффектом.

В современном мире интернет обещал стать свободной, интерактивной площадкой для политической деятельности. Сейчас нельзя так сказать. В нем главенствуют инструменты правового контроля за тем, кто и что говорит. Можно сказать, что цифровизация медиа — объективный феномен. Вопрос: кому принадлежит медиа и какие правила в нем действуют? Когда мы устанавливаем на телефон любой мессенджер, мы соглашаемся с правилами его использования, принимаем пользовательское соглашение. В этом самом соглашении прописана возможность передачи данных, которые мы генерируем, третьим лицам, в том числе рекламным агентствам, банкам, торговым сетям. В результате мы совершенно легально передаем сетевым агентам возможность контролировать и следить за нами, пусть и в анонимизированном формате, собирать о нас данные и предлагать нам коммерческие и политические продукты. То есть влиять на наши умы, предопределять наш политический выбор.

Цифровизация приводит к предсказуемости политической жизни общества. Пример: победа Дональда Трампа на выборах в США, когда фактически анализ больших данных и мониторинг профилей избирателей позволили ему использовать цифровые профили избирателей с целью победы на выборах. У этих технологий большое будущее. Я думаю, что избиратель, каким бы он ни был активным, находиться во всевластии цифровых медиа. Человек должен проявлять критическое мышление, что мы у большинства людей не наблюдаем. Нет времени, нет навыков, нет компетенций. Политика становится более управляемой, чем раньше.

— Мы перешли к блоку вопросов, которые касаются государственной политики. Только сейчас мы уйдем в сторону от управления персональными данными и поговорим о привычном и родном — образовании и науке. С какими сложностями сталкивается современная отечественная политическая наука в наши дни?

Я бы отметил несколько моментов. Во-первых, излишняя популяризация при том, что научное сообщество должно иметь достаточно серьезные критерии оценивания того, кто к нему принадлежит, а кто является околонаучным экспертом или просто шоуменом. Сейчас этот недостаток, может быть, изживается, но некоторое время назад зависимость от необходимости публикации в англоязычных журналах (из базы данных Scopus, Web of Science) для политолога-исследователя была критичной. Дело в том, что, например, в Web of Science имеется 23 тыс. журналов, из них по политическим наукам около 500, из них российских журналов в пределах 10, но, скорее всего, меньше. Я знаю около 5 журналов, которые входили в Web of Science именно по политическим наукам от России. Это очень мало. В России гораздо больше политологов, публикационная потребность существует огромная, и надо понимать, что западные англоязычные журналы (США, Великобритания) неохотно публиковали статьи наших отечественных политологов или выдвигали какие-то политические требования к публикациям. Иными словами, на уровне рецензирования выдвигали какие-то требования: смягчить такие-то акценты, прописать что-то, усилить критику действующей власти, в общем, начиналась политика в политологических журналах. Это недопустимо, это противоречит научной истине.

И сейчас эта ситуация исправляется, но одна из проблем, что люди, которые защищают кандидатские, докторские диссертации по политическим наукам, например, в Московском государственном университете, СПбГУ должны опубликовать результат своих исследований в определенном перечне журналов. В МГУ, насколько я помню, есть 18 журналов, это, как правило, вестники ведущих ВУЗов, в которых нужно опубликовать результаты своей деятельности. Но не все из них являются высокорейтинговыми, не все из них имеют высокий импакт-фактор, и получается так, что исследователей загоняют в монополизированные рамки, при том, что есть журналы, в которых есть тройное слепое рецензирование, достаточно высокие требования к качеству оформления. Так, многие журналы не из университетского перечня имеют более высокий импакт-фактор, чем журналы из перечня. Такие жесткие рамки — списки журналов — создают особые возможности для тех, кто защищается, обучаясь или работая в данных ВУЗах. Необходимо расширить данные перечни журналов или включить в них все профильные журналы перечня ВАК.

Еще одна проблема политической науки — связь науки и практики. Так, политологов-бакалавров и политологов-магистров в стране выпускается больше 1000 в год, но практика показывает, что от 40 до 60 процентов не работают по специальности. То есть это проблема должной мотивации в процессе обучения, прохождения практик, получения навыков будущей профессии — нужно усиливать работу по линии практики, профориентации и трудоустройства, работы ассоциаций выпускников и работодателей в сфере политических профессий. Все это должно работать для того, чтобы выпускаемые политологи работали по специальности и гордились этим.

— С какими трудностями приходилось лично вам сталкиваться на своем профессиональном пути развития, например, связанными с публикационной активностью или же, наоборот, с организацией мероприятий, в научной сфере?

Иногда действительно не все знают, кто такой политолог. Обычно люди старшего поколения видят в этом что-то близкое к партийному работнику. Все, кому меньше 40 лет, примерно знают, что есть такая профессия и что это как-то связано с выборами. Важно отметить, что на данный момент в реестре профессий нет такой профессии как «политолог», если не считать научного сотрудника, советника и стажера-исследователя в области политологии. 

На моем профессиональном пути проблем с реализацией себя в качестве политолога было меньше, чем возможностей. Если говорить о работе в грантовой сфере, то часто в команду экспертов требовался профессиональный политолог, который мог в рамках гранта внести свой вклад в общую работу. В целом политологов вполне обоснованно привлекают к грантовой работе наравне с историками, юристами, экономистами, например, на уровне РФФИ или Российского научного фонда, где политологи уже зарекомендовали себя. 

Если говорить об организации мероприятий, есть Российское общество политологов, есть Российская ассоциация политической науки, то есть я не вижу здесь никаких проблем. Здесь к политологам относятся как к специалистам серьезной научной традиции. Может быть, 30 лет назад, когда только-только начинали защищаться первые политологические степени, когда те, кто занимался политологией, были кандидатами и докторами философских и исторических наук, тогда слово «политолог» было в новинку. Сейчас это уже такой устоявшийся термин, и я не вижу в этом каких-то дополнительных сложностей. Замечу, что и в резюме, и, собственно, даже в общественно-политической сфере политологи есть политологи. Они представляют себя как политологи, никто их в этом не ограничивает. То есть у меня не было, честно говоря, проблем с самоидентификацией как политолога. Как в том анекдоте: «Если ты политолог, тогда скажи, кто победит на следующих выборах». Такое, может быть, в студенческие годы кто-то спрашивал, а так больше никто этим не интересовался. Все понимают, что хороший политолог дает прогноз, потом объясняет, почему прогноз не сбылся или сбылся частично. И тем не менее политолог может вполне научно объяснить это, с соответствующим набором аргументов и доказательств.

— Еще один вопрос из актуальной политической повестки: как вы в целом относитесь к выходу всех российских университетов из Болонской системы? На ваш взгляд, это решение на уровне Российской Федерации принесет больше угроз эффективности государственного управления в сфере образования и науки, или же здесь решение было нацелено на то, чтобы раскрыть интеллектуальный потенциал нашей страны? Больше рисков или возможностей открывает это решение?

Болонский процесс, напомню, все-таки происходил в европейском пространстве, 29 государств подписали соответствующий документ. Мы были его участниками именно для того, чтобы наши специалисты, бакалавры и магистры могли без проблем получать следующий уровень образования в странах ЕС и по возможности трудоустраиваться там. Замечу, что обратного процесса мы почти не наблюдали. То есть если Россия привлекала специалистов в области информационных технологий, точного машиностроения, мы смотрели не на диплом, а на навыки и на резюме, на профессиональные сертификаты. Это важнее, чем уровень образования. Замечу также, что даже после распада Советского Союза в первые годы, когда еще не было Болонского процесса, он, насколько я помню, был запущен с 99-го года, советских физиков, химиков и программистов с удовольствием приглашали на работу в западные университеты и корпорации, несмотря на то, что они были специалистами, аспирантами или кандидатами и докторами наук. Есть нострификация, есть процедуры признания отечественных дипломов, а есть Болонский процесс, рассчитанный на выманивание российских специалистов за рубеж. В условиях санкционных ограничений и вынужденного выхода из Болони, Россия вынуждена и должна строить свою национальную модель образования.

Россия как суверенное государство, одно из государств-основателей ООН, ЕАЭС, ШОС и ОДКБ, должна иметь свою систему образования, систему подготовки кадров для отечественной экономики. У нас действительно большое количество соседей, которые с удовольствием направляют к нам трудовые ресурсы, мы их, собственно, трудоустраиваем. Нам необходимо расширять сеть филиалов университетов, расширять число русскоязычных школ за рубежом, колледжей, профтех училищ. Вот, кстати, интересный момент, что некоторые страны просят у России расширить количество русскоязычных школ, в частности, Таджикистан, куда я имел честь несколько раз ездить. Есть филиал Московского государственного университета, построено 5 школ по 1000 человек каждая, и запрос существует еще больший на строительство русскоязычных школ и филиалов ведущих российских ВУЗов, потому что, опять же, местная экономика, видимо, не полностью справляется с трудоустройством своих специалистов, и есть запрос на трудоустройство в России. Поэтому русский язык как язык межнационального общения, прежде всего, экономического взаимодействия, он распространяется за счет экономики и расширения образовательной инфраструктуры России в сопредельных государствах. Поэтому Болонский процесс никуда не уйдет, магистратура, бакалавриат — это уже устоявшаяся структура образовательного процесса, и в Китае есть его аналог, и в Японии, и в Корее, и в Индонезии. Но достраиваться он точно будет, об этом уже говорил и ректор МГУ, и министр науки и высшего образования, что будет одновременно существовать бакалавриат, магистратура, специалитет. При этом, скорее всего, разрешат специалистам поступать в магистратуру, при этом, если страны Болонского процесса будут открыты, собственно, Россия заинтересована в том, чтобы были студенческие обмены, чтобы были научные обмены, чтобы коллеги общались, занимались научной работой. И как бы он не назывался в будущем, я думаю, что доступ к высшему образованию, например, россиян в странах Болонского процесса и наоборот будет восстановлен.

Россия, замечу, не закрывается: отказ от Болонского процесса — это скорее не отказ, а «отход от». Если он для России нежизнеспособен, работает на удовлетворение потребностей рынка труда европейских стран, Россия будет развивать систему образования, которая будет удовлетворять отечественные потребности в специалистах, тем более что в этом году увеличили на 11,5 тыс. бюджетные места в ВУЗах России прежде всего по техническим специальностям. Российская экономика перестраивается, и нужны инженерные специалисты, государство делает соответствующий заказ. И эти специалисты будут работать преимущественно в России, потому что есть определенная специфика подготовки, и наши специалисты, прежде всего, у нас будут востребованы. Это скажется позитивно, особенно в регионах, это трудоустройство молодежи. Не секрет, кстати, что количество трудоустроившихся россиян в странах Болонского процесса исчислялось несколькими тысячами в год, тогда как 99% людей, получающих высшее образование в России, трудоустраивались в России или на постсоветском пространстве. Это тоже о чем-то говорит.

— И у меня остался заключительный вопрос, касающийся государственной политики. Если бы вас назначили на должность министра образования и науки, какое бы главное решение вы бы приняли в отношении развития отечественной политической науки?

Я думаю, что в качестве министра я бы усилил связь или связность образования и практики. Политологам бакалавриата и магистратуры необходимо удвоить часы, которые выделяются на практику. Необходимо сделать практику в каждом семестре, так как политолог должен попробовать себя в разных сферах: в госорганах, в общественных организациях, в медиа-сфере, в аппаратах политических партий, а также в коммерческих организациях. У политолога всегда сложный путь. И к каким годам политолог-бакалавр или политолог-магистра станет Политологом, каждому из них еще только предстоит узнать. Нужно всеми силами расширять рамки восприятия представителями данной профессии самих себя.

Q&A | БЛИЦ


  1. Я считаю себя больше... теоретиком.
  2. Любимым курсом, который я читал студентам, был… «Политические технологии».
  3. Мне приятнее всего… преподавать.
  4. Настольные книги любого политолога: Н. Макиавелли «Государь» и З. Бжезинский «Великая шахматная доска».
  5. Политический исследователь, которым я всегда восхищался, — Уолтер Липпман.
  6. Самое главное преимущество молодых политологов перед опытными исследователями — это готовность идти на риск.
  7. Самая большая преграда, с которой сталкивается каждый молодой ученый, — предубеждения.
  8. При выполнении групповых научно-исследовательских проектов самое важное — дисциплина.
  9. Качества, которыми должен обладать хороший наставник? Внимание, терпение и квалификация.
  10. Наиболее ценный ресурс современного общества — люди.
  11. Политика — это больше история о… соперничестве и конфликтах.
Made on
Tilda