— Первый блок вопросов, который бы хотелось с вами обсудить, касается профессионального трека вашего саморазвития и того, почему вы решили пойти в науку. Как мы знаем, вы окончили политологическое отделение философского факультета. Потом вы пошли работать на факультет политологии и только после этого решили устроиться на работу на факультет государственного управления. Почему именно политология вызвала у вас такой интерес, который и определил профессиональную траекторию развития?
— Так сложилось, что непосредственно перед поступлением в университет, у меня уже был интерес к политической истории России и политике в целом. Наверное, этот интерес был спровоцирован эмоциональной атмосферой, которая сопровождала семейные политические разговоры. У меня есть и политологи, и философы среди близких родственников, к примеру, сестра работает профессиональным философом. Если говорить о бабушке и дедушке, то они занимались научным коммунизмом — наукой, предшествующей современной политологии, но изучающей политическую науку под «брендом» коммунизма. Поэтому неудивительно, что уже с 11 класса школы я планировал поступать на специальность «политология».
Почему политология? С одной стороны, это интересная дисциплина, а с другой — она изучалась на родном философском факультете, на котором долго существовало отделение политологии в составе четырех кафедр. В общем и целом поступление прошло успешно, а дальше интерес только усиливался и привел в аспирантуру. Достаточно продуктивно шло изучение теории международных отношений. Дальше последовали защита диссертации, преподавательская работа, экспертно-аналитическая деятельность и трудоустройство на факультете государственного управления, где давно сложилась сильная школа в составе двух политологических кафедр.
Не вдаваясь в подробности, скажу, что на любой факультет Московского университета достаточно сложно трудоустроиться. Все-таки конкурс, много желающих, но факультет государственного управления откликнулся на мои профессиональные устремления, которые я озвучивал еще в ходе обучения в аспирантуре факультета политологии. Очень конструктивную роль сыграл декан факультета политологии профессор Андрей Юрьевич Шутов. Он поддержал меня в трудную минуту профессионального выбора, за это я хочу выразить ему огромную профессиональную благодарность. И далее я уже целых 10 лет с удовольствием тружусь на факультете государственного управления под руководством профессора Александра Ивановича Соловьева.
Но опять же, политология разная. Есть преподавательская составляющая, есть экспертно-аналитическая, есть сугубо научная, грантовая, а есть экспертно-публицистическая, связанная с комментированием текущих событий для СМИ. Всем этим я постоянно занимаюсь, и это поддерживает интерес к политологии, которая по-прежнему остается одной из наиболее интересных наук, несмотря на наличие других важных смежных дисциплин, таких как история, экономика, философия и юриспруденция. Кстати, научное творчество — это еще один базовый вектор, как и студенческие сообщества. Это притягивает сотрудников, которые приходят работать на факультет именно по призванию.
— Как уже было сказано, вы несколько раз переходили с одного факультета на другой. Это было связано с внешними факторами или с вашим личным стремлением попробовать себя в чем-то новом?
— Внешние факторы имели место быть, но, безусловно, мне хотелось пробовать себя в чем-то новом. Дело в том, что обучение на философском факультете формирует самое главное — умение и желание учиться новому. Тем не менее все 5 лет на философском факультете, несмотря на то что я учился на отделении политологии, у нас в каждом семестре были философские дисциплины по полной программе. Мне это нравилось, но политология представляла базовый интерес. Надо сказать, что в 2008 году, когда я поступал в аспирантуру, со мной связался на тот момент замдекана по учебной работе доцент Чихарев Иван Александрович, проинформировал о том, что открывается новый факультет. И, разумеется, абсолютное большинство студентов и аспирантов перешли со своими наставниками на новый факультет. По окончании аспирантуры, отработав год после защиты диссертации, вопрос встал о том, где мои навыки могут быть востребованы. И, действительно, готовность включить меня в штат и погрузить в учебную жизнь обнаружились на факультете государственного управления. Было и собеседование, и рекомендации.
Говоря о переходе с факультета на факультет, хочу отметить, что Московский университет постоянно развивается, возникают новые факультеты и кафедры, и если бы не было никаких изменений, то я возможно мог бы остаться после аспирантуры работать на философском факультете. Самое главное — я сейчас работаю в Московском университете. Это желанное место работы. Факультеты и кафедры — это очень важно, но университет в целом — это наше историческое достояние. Заметьте, все мои коллеги с кафедр, образовательных программ и диссертационных советов работают вместе, в одном университетском сообществе. К тому же нужно заметить, что ректор Московского университета не раз повторял, что факультеты не конкурируют между собой, а конкурируют за качество образования и науки. Мы все — «соработники», развиваем университет и двигаем его вперед. И это очень хорошо, что есть много факультетов и много возможностей приложить свои усилия. Я вижу, как развиваются факультет политологии, философский факультет, факультет государственного управления. Вижу, что чем больше людей, чем больше кафедр, тем лучше и междисциплинарный продукт. Это и научные работы, и выпущенные студенты, подготовленные и обученные работать в самых разных областях.
— Является ли наука для вас основной сферой деятельности? Или вы пытаетесь реализовывать себя в других сферах деятельности? Например, в аналитических подразделениях внешних организаций? Или все-таки наука — это то, чем вы горите и занимаетесь на постоянной основе?
— Мне ближе второй вариант. Занимаюсь наукой на постоянной основе. Это образ жизни. И это вызывает наибольший интерес. Но это не отменяет того факта, что можно иногда поработать и по грантам, и на договорной основе, например, когда научные фонды, органы государственной власти или государственные компании приглашают команды экспертов для аналитической работы по тому или иному проекту. В них вполне можно принимать участие, чем я время от времени и занимаюсь.
— Помимо должности старшего преподавателя кафедры, вы занимаете должность заместителя руководителя отдела практики факультета государственного управления. Как вам удается сочетать преподавательскую и административную нагрузку? Возникают ли при этом какие-то сложности?
— По сравнению с загруженностью моих старших коллег, моя дуалистическая работа преподавателем и администратором не кажется такой уж запредельной. Административная работа в основном очная, хотя в период пандемии усилилась необходимость пользоваться дистанционными каналами общениями (почтой, мессенджерами и так далее). Тем не менее мне удается совмещать. Хотя, не раскрою никакого секрета, для многих исследователей, работающих в Московском университете, научная работа является частью их жизни. Иными словами, человек, который не выбирает административную работу как продолжение своего профессионального, жизненного интереса, не сможет совмещать. Тогда бы возникло какое-то противоречие. Так, в течение дня человек успевал бы выполнять только административную работу, но не успевал бы заниматься наукой. Привычка заниматься наукой в свободное от административной нагрузки время у многих преподавателей идет еще со студенческих лет. Заканчиваем в офисе на факультете очную работу, приходим домой, а там чтение литературы, написание статей, глав монографий... Это интересно, на это мы с удовольствием тратим время, хотя это время можно было бы тратить на что-то другое. Поэтому совмещать удается, но такой график подходит не всем людям.
— Сейчас мы перейдем к исследовательскому блоку вопросов, в котором мы поговорим о ваших научных публикациях и научных интересах. Недавно Президент Российской Федерации выразил сомнение, что политологию можно классифицировать как науку, потому что сложно найти метод исследования, присущий только этой области знаний. Согласны ли вы с такой точкой зрения? И чтобы вы могли назвать предметом политологии, если он, конечно, существует?
— Он, разумеется, существует. Здесь, наверное, высказывание Владимира Владимировича нуждается в какой-то объяснительной модели. Действительно, многие управленцы и практики задаются вопросом, что является предметом и методом политологии, социологии, философии и других наук.
Однако поиск ответа на вопрос о предмете и методах политической науки отражает в себе всю историю политической мысли последних 3-4 тысяч лет, когда формировались основы государства, жили мыслители, изучавшие пространство явной и латентной конкуренции за власть, формулировавшие на свой лад предмет и метод прото-политической науки, несмотря на то, что им приходилось заимствовать методологию других наук. Наблюдение, интервью, регрессионный анализ — все это пришло к нам из других наук. Но я не вижу в этом никаких проблем, потому что они хорошо работают и в политической науке.
И еще важный момент, традиция изучения политики в России насчитывает не 30 лет, а гораздо больше. Хотелось бы отметить, что еще в 1976 году была создана кафедра научного коммунизма на философском факультете МГУ. С 1976 года можно вести отчет научного изучения идеологии, которая была в Советском Союзе. В Московском университете еще в 1755 году одной из первых десяти кафедр была кафедра политики. Традиция большая и мы ее продолжатели. Поэтому говорить, что у политической науки нет предмета — это непредметно.
Да и Президент Российской Федерации сказал по-другому. Он задавал риторический вопрос. Мой курс в процессе обучения на философском факультете на протяжении всех 5 лет исследовал доказательства того, что философия — это наука. При этом кто хотел их услышать, тот услышал. Критерии истинности естественнонаучного знания не всегда подходят к политическим наукам. Не всегда здесь количественный метод дает валидный и надежный результат. Экспертное политологическое знание, которое вырабатывается и порой передается от поколения к поколению, имеет даже большую ценность, чем количественно выраженные результаты исследования.
К тому же политология — это греческий термин. Логос — смысл или суждение, и полития — политическая организация общества, система управления публичными процессами в пространстве власти. И как бы мы эту дисциплину не называли, в ней существует насущная потребность. Слишком много вызовов и угроз, на них нужно реагировать. Для этого нужен инструментарий, изобретенный не в одночасье, а имеющий устойчивую традицию. Те же самые цветные революции и возможность противостоять им, технологиям насильственного и ненасильственного сопротивления, требует изучения, того, что обкатано, что работает, а что не работает, и прогнозирования того, откуда будет нанесен удар завтра. Нужна какая-то научная сорганизованность. То есть, разгонять что-либо — это уже пройденный сценарий. Политологию нужно сохранять и развивать.
— Какими качествами и компетенциями, на ваш взгляд, должен обладать каждый политолог при проведении исследований?
— Политолог должен быть честным перед самим собой и коллегами. То есть не подгонять результаты под теорию, а формулировать теорию на основе эмпирических результатов. Но также последовательным. Любой метод предполагает последовательность и соблюдение его алгоритмов и условий. Смелым. Результаты, которые получают политологи, могут противоречить позиции власти. Поэтому нужна смелость, чтобы противоречить этой позиции и высказывать научную истину. Для этого необходима как научная, так и гражданская смелость. Политолог не может быть до конца объективным. Хотя к этому нужно стремиться. В ядре политолога сидит гражданин, у которого есть свои нравственно-политические ценности и идеалы. В этом и состоит научная справедливость: все политологи, добиваясь определенных результатов, формируют комплексную авторскую картину бытия для того, чтобы аудитория могла проанализировать, что им ближе, какой исследователь, какая идеологическая/исследовательская традиция, и выбрать для себя что-то подходящее.
— Существует ли у вас какая-то особая методика или подход для того, чтобы проводить исследования подобного рода? Или же все зависит от каждого конкретного кейса?
— Скорее всего, да. Зависит от каждого конкретного кейса. Исследуя, например, эффективность мобилизации уличных протестов через телеграм-каналы на Украине, в Белоруссии, в Гонконге и в России, я столкнулся с тем, что понадобилось использовать определенный метод — корреляционный анализ на базе Телеграм-аналитикс. При помощи графиков и визуализации данных можно было отследить и сопоставить данные. В ряде исследований, оценивая открытость федеральных органов исполнительной власти в России, приходилось пользоваться корреляционным анализом, оценивая открытость ФОИВ по разным индексам и сопоставлять какой из показателей каждого индекса ближе или дальше от искомого показателя открытости.
Метод, о котором нам никогда нельзя забывать, — это экспертный метод. Ведь мы пропускаем сквозь себя огромные объемы информации и данные многочисленных исследований. И здесь нужно отметить, что далеко не все эксперты-политологи занимаются анализом текущей политической повестки и политических процессов в целом. Все те, кто изучает, например, историю политических учений, не пользуются количественными методами, но являются экспертами. Здесь экспертность заключается в понимании мысли автора, прочувствовании эпохи. Методы нужно использовать грамотно, ориентируясь на конкретную исследовательскую задачу. Но не нужно ограничивать себя рамками существующих методов, ведь методология — это только набор инструментов, который можно и нужно дополнять в зависимости от наших потребностей и научного таланта.
— Ваши размышления натолкнули на недавнее воспоминание: проводился съезд молодых политологов, буквально в конце мая этого года и поднимался вопрос о том: «А какой традицией методологии обладает отечественная политическая наука?» Мы пришли к выводу, что с количественными выводами в России дела обстоят не очень хорошо. На ваш взгляд, это правда, или есть какие-то внешние барьеры, которые не позволяют использовать количественные методы в России так же активно, как это делают на базе многих университетов «Лиги плюща» и так далее?
— Я как-то интересовался этим вопросом и даже пытался проанализировать массив публикаций ведущих российских политологических журналов за 2021 год с помощью сайта РИНЦ. В лучшем случае каждая четвертая публикация ссылается на определенный массив данных. Мне кажется, что фактически любое исследование должно подвергаться критическому анализу. Так, следует просто задавать каждому автору вопрос: «Какими данными или источниками вы пользовались?» Очень часто источником является сознание самого исследователя, его опыт. Это неправильно. Все-таки процент исследования, где есть ссылка на данные, должен быть существенно выше. Может быть, больше половины, а может быть 2/3. Дело в том, что исследователь зависит от своих идеологических пристрастий, взглядов, от используемых методов. А методы зависят от данных. Если данных нет, проводить исследование невозможно или малорезультативно.
Потому редкое использование политологами-исследователями количественных методов в научной работе, их излишняя методологическая традиционность, приводит к тому, что публикуются умозрительные и идеационные научные работы, где позиция исследователя предопределена его взглядами и созерцательным опытом. Кто-то увлекается цивилизационным подходом, кто-то придерживается марксисткой школы. Кто-то выступает за плюралистическое исследование политики, кто-то придерживается либеральных, консервативных или даже национальных позиций. Все это наводит на мысль, что не хватает того, что могло бы сблизить многих политологов — массива точных данных. Любое исследование можно подвергнуть критическому анализу, если «докопаться» до данных.
— Одним из ваших основных научных интересов является цифровизация в сфере политики и государственного управления. Как бы вы в целом могли оценить усиление роли медиа в сфере политики? Это больше положительное влияние, или же усиление СМИ несет в себе угрозу?
— СМИ — механизм распространения информации, это механизм пропаганды и агитации. С другой стороны, это маркетинговый механизм распространения массовой информации, продажи политического продукта для аудитории, например, в ходе избирательной компании. Я думаю вопрос касается не медиа, вопрос касается того, в какой социально-политической структуре общества данные медиа используются. Еще Юрген Хабермас писал о «феодализации публичной сферы». Феодализация была связана с монополизацией крупным капиталом радио и телевидения как средств массовой информации на протяжении всего XX века. То есть собственники крупнейших СМИ при поддержке власти контролировали и монополизировали публичную сферу, в которой они как «феодалы» решали как говорить, о чем говорить, когда, какой целевой аудитории и по какому каналу. Такая линейная модель с запрограммированным эффектом.
В современном мире интернет обещал стать свободной, интерактивной площадкой для политической деятельности. Сейчас нельзя так сказать. В нем главенствуют инструменты правового контроля за тем, кто и что говорит. Можно сказать, что цифровизация медиа — объективный феномен. Вопрос: кому принадлежит медиа и какие правила в нем действуют? Когда мы устанавливаем на телефон любой мессенджер, мы соглашаемся с правилами его использования, принимаем пользовательское соглашение. В этом самом соглашении прописана возможность передачи данных, которые мы генерируем, третьим лицам, в том числе рекламным агентствам, банкам, торговым сетям. В результате мы совершенно легально передаем сетевым агентам возможность контролировать и следить за нами, пусть и в анонимизированном формате, собирать о нас данные и предлагать нам коммерческие и политические продукты. То есть влиять на наши умы, предопределять наш политический выбор.
Цифровизация приводит к предсказуемости политической жизни общества. Пример: победа Дональда Трампа на выборах в США, когда фактически анализ больших данных и мониторинг профилей избирателей позволили ему использовать цифровые профили избирателей с целью победы на выборах. У этих технологий большое будущее. Я думаю, что избиратель, каким бы он ни был активным, находиться во всевластии цифровых медиа. Человек должен проявлять критическое мышление, что мы у большинства людей не наблюдаем. Нет времени, нет навыков, нет компетенций. Политика становится более управляемой, чем раньше.
— Мы перешли к блоку вопросов, которые касаются государственной политики. Только сейчас мы уйдем в сторону от управления персональными данными и поговорим о привычном и родном — образовании и науке. С какими сложностями сталкивается современная отечественная политическая наука в наши дни?
— Я бы отметил несколько моментов. Во-первых, излишняя популяризация при том, что научное сообщество должно иметь достаточно серьезные критерии оценивания того, кто к нему принадлежит, а кто является околонаучным экспертом или просто шоуменом. Сейчас этот недостаток, может быть, изживается, но некоторое время назад зависимость от необходимости публикации в англоязычных журналах (из базы данных Scopus, Web of Science) для политолога-исследователя была критичной. Дело в том, что, например, в Web of Science имеется 23 тыс. журналов, из них по политическим наукам около 500, из них российских журналов в пределах 10, но, скорее всего, меньше. Я знаю около 5 журналов, которые входили в Web of Science именно по политическим наукам от России. Это очень мало. В России гораздо больше политологов, публикационная потребность существует огромная, и надо понимать, что западные англоязычные журналы (США, Великобритания) неохотно публиковали статьи наших отечественных политологов или выдвигали какие-то политические требования к публикациям. Иными словами, на уровне рецензирования выдвигали какие-то требования: смягчить такие-то акценты, прописать что-то, усилить критику действующей власти, в общем, начиналась политика в политологических журналах. Это недопустимо, это противоречит научной истине.
И сейчас эта ситуация исправляется, но одна из проблем, что люди, которые защищают кандидатские, докторские диссертации по политическим наукам, например, в Московском государственном университете, СПбГУ должны опубликовать результат своих исследований в определенном перечне журналов. В МГУ, насколько я помню, есть 18 журналов, это, как правило, вестники ведущих ВУЗов, в которых нужно опубликовать результаты своей деятельности. Но не все из них являются высокорейтинговыми, не все из них имеют высокий импакт-фактор, и получается так, что исследователей загоняют в монополизированные рамки, при том, что есть журналы, в которых есть тройное слепое рецензирование, достаточно высокие требования к качеству оформления. Так, многие журналы не из университетского перечня имеют более высокий импакт-фактор, чем журналы из перечня. Такие жесткие рамки — списки журналов — создают особые возможности для тех, кто защищается, обучаясь или работая в данных ВУЗах. Необходимо расширить данные перечни журналов или включить в них все профильные журналы перечня ВАК.
Еще одна проблема политической науки — связь науки и практики. Так, политологов-бакалавров и политологов-магистров в стране выпускается больше 1000 в год, но практика показывает, что от 40 до 60 процентов не работают по специальности. То есть это проблема должной мотивации в процессе обучения, прохождения практик, получения навыков будущей профессии — нужно усиливать работу по линии практики, профориентации и трудоустройства, работы ассоциаций выпускников и работодателей в сфере политических профессий. Все это должно работать для того, чтобы выпускаемые политологи работали по специальности и гордились этим.
— С какими трудностями приходилось лично вам сталкиваться на своем профессиональном пути развития, например, связанными с публикационной активностью или же, наоборот, с организацией мероприятий, в научной сфере?
— Иногда действительно не все знают, кто такой политолог. Обычно люди старшего поколения видят в этом что-то близкое к партийному работнику. Все, кому меньше 40 лет, примерно знают, что есть такая профессия и что это как-то связано с выборами. Важно отметить, что на данный момент в реестре профессий нет такой профессии как «политолог», если не считать научного сотрудника, советника и стажера-исследователя в области политологии.
На моем профессиональном пути проблем с реализацией себя в качестве политолога было меньше, чем возможностей. Если говорить о работе в грантовой сфере, то часто в команду экспертов требовался профессиональный политолог, который мог в рамках гранта внести свой вклад в общую работу. В целом политологов вполне обоснованно привлекают к грантовой работе наравне с историками, юристами, экономистами, например, на уровне РФФИ или Российского научного фонда, где политологи уже зарекомендовали себя.
Если говорить об организации мероприятий, есть Российское общество политологов, есть Российская ассоциация политической науки, то есть я не вижу здесь никаких проблем. Здесь к политологам относятся как к специалистам серьезной научной традиции. Может быть, 30 лет назад, когда только-только начинали защищаться первые политологические степени, когда те, кто занимался политологией, были кандидатами и докторами философских и исторических наук, тогда слово «политолог» было в новинку. Сейчас это уже такой устоявшийся термин, и я не вижу в этом каких-то дополнительных сложностей. Замечу, что и в резюме, и, собственно, даже в общественно-политической сфере политологи есть политологи. Они представляют себя как политологи, никто их в этом не ограничивает. То есть у меня не было, честно говоря, проблем с самоидентификацией как политолога. Как в том анекдоте: «Если ты политолог, тогда скажи, кто победит на следующих выборах». Такое, может быть, в студенческие годы кто-то спрашивал, а так больше никто этим не интересовался. Все понимают, что хороший политолог дает прогноз, потом объясняет, почему прогноз не сбылся или сбылся частично. И тем не менее политолог может вполне научно объяснить это, с соответствующим набором аргументов и доказательств.
— Еще один вопрос из актуальной политической повестки: как вы в целом относитесь к выходу всех российских университетов из Болонской системы? На ваш взгляд, это решение на уровне Российской Федерации принесет больше угроз эффективности государственного управления в сфере образования и науки, или же здесь решение было нацелено на то, чтобы раскрыть интеллектуальный потенциал нашей страны? Больше рисков или возможностей открывает это решение?
— Болонский процесс, напомню, все-таки происходил в европейском пространстве, 29 государств подписали соответствующий документ. Мы были его участниками именно для того, чтобы наши специалисты, бакалавры и магистры могли без проблем получать следующий уровень образования в странах ЕС и по возможности трудоустраиваться там. Замечу, что обратного процесса мы почти не наблюдали. То есть если Россия привлекала специалистов в области информационных технологий, точного машиностроения, мы смотрели не на диплом, а на навыки и на резюме, на профессиональные сертификаты. Это важнее, чем уровень образования. Замечу также, что даже после распада Советского Союза в первые годы, когда еще не было Болонского процесса, он, насколько я помню, был запущен с 99-го года, советских физиков, химиков и программистов с удовольствием приглашали на работу в западные университеты и корпорации, несмотря на то, что они были специалистами, аспирантами или кандидатами и докторами наук. Есть нострификация, есть процедуры признания отечественных дипломов, а есть Болонский процесс, рассчитанный на выманивание российских специалистов за рубеж. В условиях санкционных ограничений и вынужденного выхода из Болони, Россия вынуждена и должна строить свою национальную модель образования.
Россия как суверенное государство, одно из государств-основателей ООН, ЕАЭС, ШОС и ОДКБ, должна иметь свою систему образования, систему подготовки кадров для отечественной экономики. У нас действительно большое количество соседей, которые с удовольствием направляют к нам трудовые ресурсы, мы их, собственно, трудоустраиваем. Нам необходимо расширять сеть филиалов университетов, расширять число русскоязычных школ за рубежом, колледжей, профтех училищ. Вот, кстати, интересный момент, что некоторые страны просят у России расширить количество русскоязычных школ, в частности, Таджикистан, куда я имел честь несколько раз ездить. Есть филиал Московского государственного университета, построено 5 школ по 1000 человек каждая, и запрос существует еще больший на строительство русскоязычных школ и филиалов ведущих российских ВУЗов, потому что, опять же, местная экономика, видимо, не полностью справляется с трудоустройством своих специалистов, и есть запрос на трудоустройство в России. Поэтому русский язык как язык межнационального общения, прежде всего, экономического взаимодействия, он распространяется за счет экономики и расширения образовательной инфраструктуры России в сопредельных государствах. Поэтому Болонский процесс никуда не уйдет, магистратура, бакалавриат — это уже устоявшаяся структура образовательного процесса, и в Китае есть его аналог, и в Японии, и в Корее, и в Индонезии. Но достраиваться он точно будет, об этом уже говорил и ректор МГУ, и министр науки и высшего образования, что будет одновременно существовать бакалавриат, магистратура, специалитет. При этом, скорее всего, разрешат специалистам поступать в магистратуру, при этом, если страны Болонского процесса будут открыты, собственно, Россия заинтересована в том, чтобы были студенческие обмены, чтобы были научные обмены, чтобы коллеги общались, занимались научной работой. И как бы он не назывался в будущем, я думаю, что доступ к высшему образованию, например, россиян в странах Болонского процесса и наоборот будет восстановлен.
Россия, замечу, не закрывается: отказ от Болонского процесса — это скорее не отказ, а «отход от». Если он для России нежизнеспособен, работает на удовлетворение потребностей рынка труда европейских стран, Россия будет развивать систему образования, которая будет удовлетворять отечественные потребности в специалистах, тем более что в этом году увеличили на 11,5 тыс. бюджетные места в ВУЗах России прежде всего по техническим специальностям. Российская экономика перестраивается, и нужны инженерные специалисты, государство делает соответствующий заказ. И эти специалисты будут работать преимущественно в России, потому что есть определенная специфика подготовки, и наши специалисты, прежде всего, у нас будут востребованы. Это скажется позитивно, особенно в регионах, это трудоустройство молодежи. Не секрет, кстати, что количество трудоустроившихся россиян в странах Болонского процесса исчислялось несколькими тысячами в год, тогда как 99% людей, получающих высшее образование в России, трудоустраивались в России или на постсоветском пространстве. Это тоже о чем-то говорит.
— И у меня остался заключительный вопрос, касающийся государственной политики. Если бы вас назначили на должность министра образования и науки, какое бы главное решение вы бы приняли в отношении развития отечественной политической науки?
— Я думаю, что в качестве министра я бы усилил связь или связность образования и практики. Политологам бакалавриата и магистратуры необходимо удвоить часы, которые выделяются на практику. Необходимо сделать практику в каждом семестре, так как политолог должен попробовать себя в разных сферах: в госорганах, в общественных организациях, в медиа-сфере, в аппаратах политических партий, а также в коммерческих организациях. У политолога всегда сложный путь. И к каким годам политолог-бакалавр или политолог-магистра станет Политологом, каждому из них еще только предстоит узнать. Нужно всеми силами расширять рамки восприятия представителями данной профессии самих себя.
Q&A | БЛИЦ
- Я считаю себя больше... теоретиком.
- Любимым курсом, который я читал студентам, был… «Политические технологии».
- Мне приятнее всего… преподавать.
- Настольные книги любого политолога: Н. Макиавелли «Государь» и З. Бжезинский «Великая шахматная доска».
- Политический исследователь, которым я всегда восхищался, — Уолтер Липпман.
- Самое главное преимущество молодых политологов перед опытными исследователями — это готовность идти на риск.
- Самая большая преграда, с которой сталкивается каждый молодой ученый, — предубеждения.
- При выполнении групповых научно-исследовательских проектов самое важное — дисциплина.
- Качества, которыми должен обладать хороший наставник? Внимание, терпение и квалификация.
- Наиболее ценный ресурс современного общества — люди.
- Политика — это больше история о… соперничестве и конфликтах.
